В этой связи особенно показателен случай «Англии», находившейся на северо-западной окраине латинской Европы. До норманнского завоевания литературным и административным языком королевского двора был англосаксонский. В последующие полтора столетия фактически все королевские документы составлялись на латыни. В период с 1200 до 1350 г. эта государственная латынь уступила место норманнскому французскому. Тем временем из медленного сплавления этого языка иноземного правящего класса с англосаксонским языком подданного населения родился староанглийский язык. Это сплавление позволило новому языку после 1362 г. занять, в свою очередь, место юридического языка, а также сделало возможным открытие парламента. В 1382 г. последовала родноязычная рукописная Библия Уиклифа. Важно иметь в виду, что это была последовательность «государственных», а не «национальных» языков, и что государство, о котором идет речь, охватывало в разное время не только нынешние Англию и Уэльс, но и части Ирландии, Шотландии и Франции. Разумеется, широкие массы подданных этого государства либо знали плохо, либо вообще не знали ни латинский язык, ни норманнский французский, ни староанглийский.
<...>
В любом случае «выбор» языка производит впечатление постепенного, неосознаваемого, прагматического, если не сказать случайного процесса. И будучи таковым, он разительно отличался от сознательной языковой политики, проводимой монархами XIX в. перед лицом нарастания aгрессивных народных языковых нациoнализмов. Одним из явных признаков этого отличия служит то, что старые административные языки представляли собою вот что: языки, используемые чиновничеством и для чиновничества ради его собственного внутреннего удобства. Не было и мысли о систематическом насаждении этого языка разным населениям, находившимся под властью монархов. Тем не менее возведение этих родных языков в статус языков-власти, где они в некотором смысле конкурировали с латынью (французский в Париже, староанглийский в Лондоне), внесло свой вклад в упадок воображаемого сообщества христианского мира.

В XVIII в. укpаинский (малороссийский) язык встречал презрительно-терпимое отношение как язык деревенщин. Однако в 1798 г. Иван Котляревский написал свою «Энеиду», необычайно популярную сатирическую поэму об yкраинской жизни. В 1804 г. был основан Харьковский университет, который быстро превратился в центр бурного развития yкраинской словесности. В 1819 г. увидела свет первая укpаинская грамматика — всего через 17 лет после официальной русской. А в 30-е годы XIX в. последовали сочинения Тараса Шевченко, о котором Сетон-Уотсон пишет, что «формирование принятого yкраинского литературного языка было обязано ему больше, чем кому бы то ни было. Употребление этого языка стало решающей ступенью в формировании yкраинского национального сознания». Вскоре после этого, в 1846 г., в Киеве была основана первая укpаинская националистическая организация — причем основана историком!

Как мы увидели, «официальный национализм» с самого начала был осознанной политикой самозащиты, тесно связанной с консервацией имперско-династических интересов. Но едва лишь он вышел на «всеобщее обозрение», как стал таким же копируемым, как и прусские военные реформы начала XIX в., причем копируемым той же разновидностью политических и социальных систем. Одной из устойчивых черт этого стиля национализма была и остается его официальность; иначе говоря, он исходит от государства и служит, в первую очередь и, прежде всего, его интересам.

Есть несколько областей, в которых введение социализма потребовало бы такого революционного изменения нашей конституции; но мне приходится говорить только об одном основном изменении, которое повлечет за собой все остальное. Это – безжалостное истребление паразитической праздности. Принудительный труд, со смертной казнью, как высшей мерой наказания для ослушников, является краеугольным камнем социализма. Формула: «Нетрудящийся – да не ест», в настоящее время читается: «Если у человека нет денег, чтобы купить пищу, – пусть он умирает с голоду». Социалистическое государство заставило бы миллионера работать, не взирая на его деньги, точно так же, как наши недавние военные трибуналы заставляли его сражаться. Чтобы выяснить это положение вполне, мы должны углубиться в общую мораль социализма, которая, подобна всякой общей морали, должна быть основана на религии; то есть на общей вере, связывающей воедино всех людей инстинктивным приятием основного догмата. Догмат этот заключается в сознании того, что мы во что бы то ни стало должны не только поддерживать свое существование, но и увеличивать нашу силу и знание, несмотря на положение (высказываемое любым рационалистом), что игра не стоит свеч, поскольку она не дает выгоды отдельному индивидууму.
<...> Ребёнка приходится несколько лет кормить, одевать, снабжать помещением, лечить, воспитывать и так далее в кредит. К тому моменту, когда ребёнок окажется в состоянии производительно трудиться и будет в долгу за всё, что он потребил с момента зачатия, – социалистическое государство предъявит ему соответствующий счёт. Ему придётся, следовательно, не только поддерживать себя производительным трудом, но работать также для погашения своего долга. <...>
Социалистическая мораль по этому вопросу весьма проста. Она рассматривает человека, уклоняющегося от уплаты своего долга обществу (этот долг в сущности есть долг природе), как подлого вора, который должен быть лишен прав, сослан, изгнан, расстрижен, вычеркнут из списков....
<...>
Социалистическое государство ни на мгновение не потерпело бы такой угрозы обществу, как стачка. Если какой-нибудь профессиональный союз попытался бы прибегнуть к стачке, старый капиталистический закон против тред-юнионов, как общества заговорщиков, был бы вновь введен в действие в двадцать четыре часа и безжалостно приведен в исполнение. Такое чудовищное явление, как недавняя забастовка шахтеров, когда горнорабочие использовали все свои сбережения для причинения вреда своим соседям и уничтожения национальной промышленности, была бы немыслима при социалистическом строе.
<...>
К этому нечего прибавить, пока не будет признано, что не может быть жизни без выполнения долга природе и что нет свободы вне беспристрастного распределения работы и принудительного ее исполнения. Долг природе нельзя рассматривать, как коммерческий долг, платеж по которому один человек может взять на себя за другого, подобно платежу по векселю. Это личный долг, который может быть погашен только тем индивидуумом, который сделал его. Если кто скажет: «Мой дед работал за шестерых», – ответ должен быть: «Превзойди своего деда и поработай за семерых. Таким образом, мир выиграет от твоего существования, так же как он выиграл от существования твоего деда; и ты не испортишь его доброго дела праздностью»…

Теперь должно быть ясно, что никакой авторитарный социализм не пройдет. Потому что, если при существующей системе всё же существует большое число людей с определенной долей свободы для выражения и счастья, то при индустриально-барачной системе, т.е. при системе экономической тирании, напротив, никто не сможет иметь пусть даже неполной свободы. Можно сожалеть, что часть нашего общества находится практически в рабстве, но предлагать решение проблемы, порабощая всё общество - наивно. Каждый человек должен быть оставлен в покое для выбора работы по душе. Никакая форма насилия не должна применяться к нему. Если же его заставляют работать, то, во-первых, работа не будет ему по душе, и, во-вторых, она будет плохо выполнена и, следовательно, не годится для других. От неё никому не будет проку. А под работой я подразумеваю любой вид деятельности.

Сама идея «народа» (расы, класса, этноса, нации) как массового восприятия формы‑жизни всегда опровергалась тем фактом, что этические разногласия внутри каждого «народа» всегда оказывались более значимыми, чем между самими «народами».
<…>
Сегодня, когда само «общество» уже не более чем гипотеза, причём не из самых правдоподобных, делать вид, что защищаешь его от фашизма, латентно присущего любым сообществам, — такие стилистические упражнения пропитаны лицемерием. Потому что кто ещё называет себя в наши дни «обществом», как не имперские граждане, которые объединились, или, точнее, сбились в банду по отрицанию очевидного и окончательного разрушения Империи, по отрицанию онтологической очевидности гражданской войны?
Нет сообщества за пределами единичных отношений. И никогда не существует конкретного сообщества, лишь сколько‑то текучей сообщности.

Империя не существует и никогда не существовала юридически, как институт, потому что ей это не надо, в отличие от современного Государства, которое хотело быть системой закона и институтов, империя — это гарант непрерывного повсеместного увеличения числа норм и механизмов. В обычное время эти механизмы и есть империя.
<...>
Империя, в итоге, такова, что может быть повсюду, она находится в каждой точке пространства, в зазоре между нормальным состоянием и исключительной ситуацией. Империя достаточно сильна, чтобы быть способной на бессилие.
<...>
Единство Империи достигается не какой‑то формальной надстройкой над реальностью, а на самом базовом, на молекулярном уровне. Единство Империи — не что иное, как всемирное единообразие приглушённых форм‑жизни, которое производит союз Спектакля и Биовласти. Единообразие скорее переливчатое, чем пёстрое, сотканное из безусловных отличий, но отличий по отношению к норме. Нормализованных отличий. Статистических погрешностей. При Империи ничто не запрещает быть немного панком, слегка циником или практиковать умеренный БДСМ. Империя терпит любые прегрешения, пока они остаются в формате soft. Здесь мы имеем дело уже не с тотализацией, априори волюнтаристской, но с атомарной калибровкой субъективностей и тел.

Пророки отчаяния с математическою точностию измеряли страдание каждого нерва в теле человека, каждого ощущения в душе его. "Вспомните, говорили они, — с каким лицемерием неумолимая жизнь вызывает человека из сладких объятий ничтожества. — Она закрывает все чувства его волшебною пеленою при его рождении, — она боится, чтобы человек, увидев все безобразие жизни, не отпрянул от колыбели в могилу. Нет! коварная жизнь является ему сперва в виде теплой материнской груди, потом порхает перед ним бабочкою и блещет ему в глаза радужными цветами; она печется о его сохранении и совершенном устройстве его души, как некогда мексиканские жрецы пеклись о жертвах своему идолу; дальновидная, она дарит младенца мягкими членами, чтоб случайное падение не сделало человека менее способным к терзанию; несколькими покровами рачительно закрывает его голову и сердце, чтоб вернее сберечь в них орудия для будущей пытки; и несчастный привыкает к жизни, начинает любить ее: она то улыбается ему прекрасным образом женщины, то выглядывает на него из-под длинных ресниц ее, закрывая собою безобразные впадины черепа, то дышит в горячих речах ее; то в звуках поэзии олицетворяет все несуществующее; то жаждущего приводит к пустому кладезю науки, который кажется неисчерпаемым источником наслаждений. Иногда человек, прорывая свою пелену, мельком видит безобразие жизни, но она предвидела это и заранее зародила в нем любопытство увериться в самом ее безобразии, узнать ее; заранее поселила в человеке гордость видом бесконечного царства души его, и человек, завлеченный, упоенный, незаметно достигает той минуты, когда все нервы его тела, все чувства его души, все мысли его ума — во всем блеске своего развития спрашивают: где же место их деятельности, где исполнение надежд, где цель жизни? Жизнь лишь ожидала этого мгновения, — быстро повергает она страдальца на плаху: сдергивает с него благодетельную пелену, которую подарила ему при рождении, и, как искусный анатом, обнажив нервы души его — обливает их жгучим холодом.
<...>
Были люди, которые рано узнавали коварную жизнь, — и, презирая ее обманчивые призраки, с твердостию духа рано обращались они к единственному верному и неизменному союзнику их против ее ухищрений — ничтожеству. В древности слабоумное человечество называло их малодушными; мы, более опытные, менее способные обманываться, назвали их мудрейшими. Лишь они умели найти надежное средство против врага человечества и природы, против неистовой жизни; лишь они постигли, зачем она дала человеку так много средств чувствовать и так мало способов удовлетворять своим чувствам. Лишь они умели положить конец ее злобной деятельности и разрешить давний спор об алхимическом камне.
В самом деле, размыслите хладнокровно, — продолжали несчастные, — что делал человек от сотворения мира?.. он старался избегнуть от жизни, которая угнетала его своею существенностию. Она вогнала человека свободного, уединенного, в свинцовые условия общества, и что же? человек несчастия одиночества заменил страданиями другого рода, может быть ужаснейшими; он продал обществу, как злому духу, блаженство души своей за спасение тела. Чего не выдумывал человек, чтоб украсить жизнь или забыть о ней. Он употребил на это всю природу, и тщетно в языке человеческом забывать о жизни — сделалось однозначительным с выражением: быть счастливым; эта мечта невозможная; жизнь ежеминутно напоминает о себе человеку. Тщетно он заставлял другого в кровавом поте лица отыскивать ему даже тени наслаждений, — жизнь являлась в образе пресыщения, ужаснейшем самого голода. В объятиях любви человек хотел укрыться от жизни, а она являлась ему под именами преступлений, вероломства и болезней. Вне царства жизни человек нашел что-то невыразимое, какое-то облако, которое он назвал поэзиею, философией, — в этих туманах он хотел спастись от глаз своего преследователя, а жизнь обратила этот утешительный призрак в грозное, тлетворное привидение. Куда же еще укрыться от жизни? мы переступили за пределы самого невыразимого! чего ждать еще более? мы исполнили, наконец, все мечты и ожидания мудрецов, нас предшествовавших. Долгим опытом уверились мы, что все различие между людьми есть только различие страданий, — и достигли, наконец, до того равенства, о котором так толковали наши предки. Смотрите, как мы блаженствуем: нет между нами ни властей, ни богачей, ни машин; мы тесно и очень тесно соединены друг с другом, мы члены одного семейства! — О, люди! люди! не будем подражать нашим предкам, не дадимся в обман, — есть царство иное, безмятежное, — оно близко, близко!"

В августе 1828 г. А.С. Пушкин был вызван к петербургскому генерал-губернатору, где ему было предъявлено обвинение в написании «кощунственного сочинения». Поэт, отрицая свое авторство, заявил, что знаком с этим произведением, которое попало ему в руки еще в лицейские годы. На повторном допросе он «вспомнил», что рукопись еще ходила по рукам гусарских офицеров. «Мой же список, — заметил поэт, — сжег я, вероятно, в 20-м году. Осмеливаюсь прибавить, что ни в одном из моих сочинений, даже в тех, в коих я особенно раскаиваюсь, нет следов духа безверия или кощунства над религиею. Тем прискорбнее для меня мнение, приписывающее мне произведение столь жалкое и постыдное».
Следственная комиссия усомнилась в правдивости этих показаний. Допросы продолжались. Наконец Пушкин решился написать письмо императору. Видимо, это письмо содержало признание в авторстве.
Резолюция Николая I была такой: «Мне это дело подробно известно и совершенно кончено. 31 декабря 1828 г.»
Вместе с тем Пушкин высочайшим приказом был исключен из списков чиновников министерства иностранных дел с мотивировкой: «за дурное поведение».
«Гавриилиада» была впервые напечатана Николаем Огаревым в первой части сборника «Русская потаенная литература XIX столетия» в Лондоне в 1861 г.
В России первая публикация состоялась в 1908 г. Полный текст пушкинской «Гавриилиады» был опубликован, с предисловием и комментариями Валерия Брюсова, лишь в 1918 г., тиражом 555 экземпляров.

Цензурные ножницы покусывали японские мультфильмы, но не спасли комнатных советских детей от щекотки нервов. После всех правок даже безобидный «Кот в сапогах» в зарубежной версии был на порядок жутче обеих экранизаций сестер Брумберг. Мелькают виселицы в стробоскопе молний, главный злодей – не какой-то там людоед, а король ада Люцифер, и кульминация фильма – тридцатиминутная беготня по его готическому замку.
Но «Корабль-призрак» пересек все двойные сплошные. Освежевал всех священных коров. Едва закончились титры – заклацал череп. И понеслось. Автоавария! Дом с привидениями! Само привидение – крупным планом пустые глазницы, кривые клыки. Робот-гигант рушит небоскребы! Родители главного героя погибают! А, они приемные. Но разве от этого легче? Передышка на сантименты – и новый вираж. «Летучий голландец» летает! Стреляет ракетами! Убивает лазером Гигробота! А потом мальчик раскрывает теневое правительство. Взрослые, оказывается, врут. Наконец, просто удар под дых: газировка растворяет людей! Прямо на улице, средь бела дня. Остается лишь мокрое тряпье на мостовой. И это только первые полчаса.

Среди героев Батая часто встречаются служители церкви, которые подвергаются унижению: в «История глаза» прямо в храме совершается садистское надругательство над священником, в «Невозможном» иезуит участвует в эротических играх втроем, герой «Аббата С.» сначала вынужден терпеть надругательства развратницы, а затем пускается в греховные утехи с двумя ее подружками; в одной из частей «Divinus Deus» развратная женщина уходит в монастырь, а в другой его части проститутка оказывается бывшей монахиней и в борделе носит имя «Святая». Кощунственные действия героев происходят из-за тоски по невозможному, тоски по Богу: разврат, крайнее переживание – это средства достижения предельного, мистического опыта, средства переживания сакрального. Герои, морально самоуничтожаясь, приносят себя в жертву. Через страдания, боль, унижение, грех герои «обоживаются». Они находят живительную силу в грязных, кровавых, кощунственных деяниях. Парадоксальность насилия и страдания, убийства и самопожертвования, их эквивалентность присутствует и у Достоевского в «Преступлении и наказании»: «Разве я старушонку убил? Я себя убил…».

Выход из состояния распада, падения философы видят в бессмыслии, безумии, стоянии на краю возможного, ощущении беспочвенности: «...первый шаг к целостному человеку равнозначен безумию. Я отбрасываю добро и отбрасываю разум (смысл), под ногами я обнаруживаю бездну...» (это замечание Батая звучит совсем по-шестовски).
Согласно Шестову, чтобы достичь подлинности, человек отказывается от морали, законов, устоявшегося мировоззрения, он должен стать кочевником, авантюристом, бездомным – тем, кто не знает оседлости и покоя, кто одинок, кого гложут бесконечные сомнения. Беспочвенный человек находится в непрестанном поиске, он никогда не завершен, – он экстатирует. За свободу он платит разумом, спокойствием, истиной, определенностью.
<...>
Как и для Батая, по мнению Шестова, выход к сакральному с помощью разума и этики возможен лишь через принесение их (как «полезного» и «того, что служит») в жертву.

КОРОЛЬ обожает попки. Бывает, работает в комнате, где стены прикрывают снизу сто восемьдесят повернувшихся лицом к стене женщин. Садится за письменный стол и подписывает государственные бумаги. И, стоит поднять глаза, видит эти попки.
В завершение он просматривает их одну за другой, надолго задерживается перед некоторыми, любовно массирует, будто сам их создал. Широкие тазы, тазики поуже, опора в высшей степени многовидных попок, услада глаз и сердца.
И чтобы подчеркнуть свои чувства и идеализм, даже, не побоюсь этого слова, платонизм своих размышлений касаемо сей материи, выходит из комнаты, увлекая за собой одну-единственную, но уж ею-то живехонько овладевает на софе в уютной гостиной прямо под боком, глухой к воплям, что способны пробудить в ушах ее товарок ощущение величия и рабства попки, неистощимого источника интимного знания и понимания мира.

ЧАСОВ около пяти король каждый день прогуливается по улице. Женщины, желающие, чтобы он их проведал, украшают свою шляпку желтым пером и надевают только один чулок. Он наудачу набирает штук пятьдесят и оставляет во дворце на вечер.
Тех, что не в его вкусе, он велит своей страже еть у себя на глазах в жопу, указывая для каждой, сколько раз она заслужила своей самоуверенностью. Но тех, что ему нравятся, заводит в королевский душ, где тут же проливается дождь леопардовой крови, прославленной своими афродизиаческими достоинствами. Король размалевывает ею спутниц, которые принимают жуткий вид освежеванных животных, и это выводит его из себя. Тогда он оставляет их и идет пердолить свою престарелую мать, пролеживающую в каморке под лестницей в сокровенных глубинах дворца, несмотря на ее мольбы и крики, обзывая ее старой верблюдицей, старой вороной, никчемной клячей и наслаждаясь ее ужасом, покуда наконец не взрывается хохотом. Но уходит не кончив, дабы завершить ночь с любимыми наложницами.

ПО КОРОЛЕВСКОМУ указу всех покойников предают земле стоя, голова вровень с поверхностью, волосы по ветру. На могилу не приносят цветов, как в Европе, а приходят с лосьонами и благоговейно натирают волосатую кожу усопшего.
Если волосы продолжают расти, значит он нами доволен, значит всё идет хорошо. Если седеют, — его слишком терзают заботы, тогда их красят. Остальное кладбище будто вымощено плиткой, это лысые. (На сезон дождей их прикрывают стеклянными колпаками, точно дыни. Кто победнее, нахлобучивает старые шляпы, отсюда впечатление «увязших гуляющих», которое производят наши кладбища.)

Мода в воззрениях предназначена для того, чтобы отвлечь внимание людей от подлинных ценностей. Мы направляем ужас каждого поколения против тех пороков, от которых опасность сейчас меньше всего, одобрение же направляем на добродетель, ближайшую к тому пороку, который мы стараемся сделать свойственным времени. Игра состоит в том, чтобы они бегали с огнетушителем во время наводнения и переходили на ту сторону лодки, которая почти уже под водой. Так, мы вводим в моду недоверие к энтузиазму как раз в то время, когда у людей преобладает теплохладность и привязанность к благам мира. В следующем столетии, когда мы наделяем их байроническим темпераментом и опьяняем «эмоциями», мода направлена против элементарной «разумности». Жестокие времена выставляют охрану против сентиментальности, расслабленные и праздные — против уважения к личности, распутные — против пуританства, а когда все люди готовы стать либо рабами, либо тиранами, мы делаем главным пугалом либерализм.

Но почему конечный индивидуальный дух, уже развившийся до формы сознания и снявший собственную субстанциальность, оказывается во власти ночной основы?
Поскольку душа, включающая в себя всю мрачную субстанциальную бездну бессознательного, по достижению духом ступени сознания не отбрасывается, абстрактно отрицаясь, но снимается, и, следовательно, вся сфера бессознательно-интуитивно-чувственного (сфера предчувствий, смутных ощущений, спящих образов прошлого) и тех самых «мрачных, подземных сил сердца», названных философом «злым гением человека», сохраняется во время всего развития субъективного духа, постольку конечный дух может вновь оказаться во власти скрытой жизни «собственного» внутреннего существа.
Прорвавшись из подземного бессознательного мрака на поверхность сознания, субстанциальное может при некоторых условиях вновь завладеть субъективностью. Поэтому сумасшествие, как разверзание бездны бессознательного, представляет собой манифестацию сил темной субстанции человеческого индивидуума, проявление его скрытой внутренней жизни. Именно в этом смысле надо понимать слова Шеллинга, который, говоря о помешательстве, указывает на то, что оно никогда не возникает и не входит в человека извне, но, содержась в нём изначально, выступает их глубины его существа: «...безумие не возникает, а только выступает, когда то, что есть, собственно, не-сущее, т.е. безрассудное, актуализируется, когда оно хочет быть сущность, сущим» (или, выражаясь уже знакомыми словами, когда момент претендует на целое). Позже Ясперс похожим образом определит безумие, сравнив его с «демоническим», которое в здоровом человеке «приглушено» и «упорядочено» (мы, конечно, узнаём здесь Шеллингово определение рассудка как подчинённого, сдержанного, упорядоченного безумия), но с наступлением душевной болезни «с огромнейшей силой прорывается на поверхность».

Юлиан (после короткого молчания). Скажи мне, Василий, отчего языческий грех был столь прекрасен?
Василий. Ошибаешься, друг. О языческом грехе слагают красивые стихи и легенды, но сам он прекрасен не был.
Юлиан. О, что ты говоришь! Разве не был прекрасен Алкивиад, когда он, разгоряченный вином, точно юный бог проносился по улицам Афин? И разве не был он прекрасен в своей строптивости, когда глумился над Гермесом и колотил в двери горожан? Когда он вызывал их жен и дочерей из домов, а женщины молча трепетали и, замирая, желали только одного...
Василий. О, молю тебя, обрати свой слух ко мне...
Юлиан. Разве не был прекрасен Сократ на пиру? А Платон и все другие развеселые братья? И все же они творили такое, от чего вон те христиане, пребывающие в полусвинском состоянии, стали бы открещиваться с именем Бога на устах, если бы кто-нибудь обвинил их в подобном. А вспомни об Эдипе, Медее, Леде...

Да, этот Иисус Христос — величайший из бунтарей, когда-либо живших на земле. Что такое Брут или Кассий в сравнении с ним? Они всего-навсего убили лишь Юлия Цезаря. Он же вообще уничтожает и Цезаря, и Августа. Возможно ли даже помыслить о примирении между Галилеянином и кесарем? Есть ли на земле место для них обоих? А он живет на земле, Максим... Галилеянин живет, говорю я, хотя иудеи и римляне вообразили, будто предали его смерти... Он живет в мятежном духе людей, живет в их непокорстве и презрении ко всякой зримой власти.