Я в январе, по-моему, где-то числа 22-го, что ли, или 23-го буду в Александринке в Петербурге читать о «Швейке» лекцию — ну, с учетом, разумеется, всего, что о «Швейке» за последнее время написал Сергей Солоух, наиболее вдумчивый его исследователь в нынешней России, с учетом того, что мне случается в разное время по-английски почитать о солдатских эпосах, выросших из «Швейка» целиком.
«Швейк», конечно, на Довлатова влиял, как он влиял на всех, но никаких следов стилистического влияния я там не вижу. Швейк — скорее такой как бы (что отметил в свое время Михаил Успенский) черный иронический двойник Кафки. И кафкианская атмосфера абсурда пронизывает Швейка, просто там несколько более радостный взгляд на это. Конечно, Довлатов — писатель просто онтологически гораздо менее серьезный. Абсурдистский мир «Швейка», во всяком случае юмор этого мира, он сродни обэриутскому; это именно онтология, все смешно. Понимаете, как говорил Мандельштам: «Зачем острить, когда и без того все смешно?» И действительно, вот эти припадки беспричинного веселья у Мандельштама были просто очередным осознанием абсурдности бытия. «Швейк» — это театр абсурда. А мир Довлатова совсем не абсурден, он, даже я бы сказал, так преувеличенно логичен. Да и вообще откуда эта тенденция — обязательно встраивать Довлатова в великие исторические ряды? Я понимаю, что он вам нравится — может быть, потому, что он как-то льстит вашему самолюбию. Вам нравится, что ваша жизнь тоже может быть предметом литературы. Но это, конечно, литература гораздо менее, что ли, серьезного разбора.
Лекцию про «Швейка», я думаю, мы выложим довольно быстро. Я очень люблю этот роман. Я полюбил его не сразу, он долго казался мне грязным. В детстве я совершенно «Швейка» не любил и полюбил его в армии (как, наверное, и большинство), и именно потому, что общая унылость армейской жизни при ее изначальной абсурдности, она порождает вот такие защитные реакции в виде крайнего цинизма. Можно, пожалуй, было бы такого «Швейка» написать о жизни больничной или, может быть, о жизни школьной, если захотеть. Но, конечно, «Швейк» гомерически смешен. Там многими приемами это достигается. Комичное, комическое в «Швейке» базируется в основном на абсолютно серьезном и даже деловитом тоне этих описаний, на огромном количестве повторов.
Вот если у Швейка и есть прямой наследник, то это, конечно, Йоссариан из «Уловки-22», «Поправки-22». И, соответственно, продолжение — «Настающее время», которое переводится у нас как «Лавочка закрывается», но мне кажется, что «Closing Time» легче всего перевести так. Я очень люблю Хеллера — наверное, больше, чем «Швейка» (может быть, потому, что «Catch-22» — это какая-то, ну, более острая вещь). Ну, видите, юмор там более острый, трагедия более обжигающая. «Швейк» — ведь все-таки книга казарменно-скучная. Просто избыток этой казарменной скуки порождает юмор, вызывает какое-то ощущение юмора.
Я помню, что в спектакле Додина по калединскому «Стройбату» некоторые диалоги повторялись по пять-шесть раз. Когда три раза — это было смешно, забавно. Когда четыре-пять — это было скучно и неприлично. Но когда шесть-семь — это было уже гомерически смешно, просто неприлично. И вот «Швейк» во многом построен на этом принципе ритмических повторов. Конечно, «Швейк» — это книга, в которой гибель Европы не осознается как трагедия, или вернее, осознается с облегчением. Это книга о Санчо Пансе без Дон Кихота. Вот он почувствовал счастье от того, что Дон Кихота больше нет. Швейк — это и странник, и глупый спутник в одном лице. Но Дон Кихот в этом мире больше невозможен. Это довольно трагическая книга. Не зря собственно «Торжественная порка» — название двух ее частей.
Я думаю, что это Бог спас для нас эту книгу, потому что если бы Гашек довел ее до конца, Швейк попал бы в русский плен, поучаствовал бы в Русской революции — и это было бы гомерически смешно, но совершенно непереводимо. Чапек же… то есть Гашек же писал автобиографию. И поэтому, кстати говоря, умирая, он говорил: «Швейк умирает тяжело», — говорил он о себе. Гашек очень похож на Швейка: такой же толстый, такой же циничный. Помните, он все время повторяет, что Швейк ужасно милый. Другое дело, что когда Швейк говорит, что он идиот, конечно, он преувеличивает. Он отнюдь не идиот. Просто ему плевать на все человечество. И «обоих ни чуточки не жалко», — как он говорил про Фердинандов.
И у Гашека действительно, даже судя по его блистательным фельетонам, у него каким-то образом чувство сентиментальности атрофировано напрочь. «Швейк» — это книга без сантиментов, в отличие от Хеллера, который мне именно поэтому гораздо ближе. Но при этом, конечно, лучшее чтение в армии, в больнице или в старости (вот к вопросу о, потому что старость — тоже такая же казарма), лучшее чтение — это, конечно, «Швейк», потому что и себя становится не жалко, и всех прочих.